правдиво, с чувством уважения к ним. Именно людям народа посвящены картины «Пилигримы в дверях Латеранской базилики», «Пифферари перед образом Мадонны», «Вечерня» (все - в Государственной Третьяковской галерее). Брюллов сам подчеркивал, что создает произведения бытового жанра: «Я начал несколько картин во фламандском роде…» (вспомним «фламандской школы пестрый сор» у Пушкина).
Итальянский полдень.
Масло. 1827
К области бытового жанра относится «Итальянский полдень» (Государственный Русский музей) - известная картина, начатая осенью 1826 года и законченная в 1827 году. Правда, Брюллов первоначально хотел написать «Итальянский вечер» (в пару к «Итальянскому утру»), изобразив девушку у окна, освещенную огнем лампы, которую она держит в руке. Как показательно для его стремления к правде то, что, уже начав картину, он отказался от нее, видя невозможность «приблизиться достаточно к натуре насчет огненного освещения». Картина, явившаяся взамен «Вечера», представляет «собирание винограда при полдневном освещении», отсюда ее название. Молодая девушка стоит на лестнице под виноградником с корзиною на левой руке, правою же отламывает кисть винограда. Сюжет не отличался сложностью, но воплощение его в живописи требовало постоянного наблюдения натуры: «Для вернейшего расположения теней и света я работаю сию картину под настоящим виноградником в саду», - сообщал Брюллов Обществу поощрения художников в октябре 1826 года.
Немного времени прошло с тех пор, как петербургские руководители и воспитатели Брюллова были смущены новизной его «Нарцисса» - реальным пейзажным фоном, тенью на ноге юноши. Какими робкими кажутся брюлловские находки 1819 года перед тем, что он писал в 1826 - 1827 годах. Свет играет и словно бы искрится на виноградных листьях и стеблях в верхней левой части картины, тогда как справа листья рисуются то полуосвещенными, то затененными. Пейзажный мотив невелик, но дает почувствовать, какой большой массой красивой листвы стелется «настоящий виноградник в саду». Свет, прорываясь сквозь листву, причудливо ложится на лицо, плечи, руки итальянки. В тысячах картин сильнее всего бывало освещено лицо «героя», Брюллов же осветил только подбородок, а лоб, щеки, нос погрузил в прозрачную тень. Сильные тени как бы спорят с лучами света, падающими на руки модели, на открытую грудь, на округлое плечо. Сам тип итальянки - живое воплощение цветущей красоты - далек от признанных канонов: она несколько полна, ее радость передана в нежной улыбке алых уст, в сиянии больших глаз.
Брюллову пришлось отстаивать картину от упреков Общества поощрения художников, писавшего ему: «Ваша модель была более приятных, нежели изящных соразмерностей и хотя по предмету картины не требовалось в сем последнем случае слишком строгого выбора, но он не был бы излишним, поелику целью художества вообще должно быть изображение натуры в изящнейшем виде…» Эти замечания, имевшие принципиальный смысл («цель художества вообще…»), хотя и сопровождаемые оговорками и комплиментами, сильно задели Брюллова.
Он отвечал в сентябре 1828 года: «В картине посредством красок, освещения и перспективы художник приближается более к натуре и имеет некоторое право иногда отступить от условной красоты форм, [и] я решился искать того предположенного разнообразия в тех формах простой натуры, которые нам чаще встречаются и нередко даже более нравятся, нежели строгая красота статуй».
Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя.
Масло. 1827
В год окончания «Итальянского полдня» Брюллов создал еще одно произведение бытового жанра. Это - «Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя» (Государственный Русский музей). Она была известна менее других картин, но в последнее время все более выступает из странного полузабвения. «Формы простой натуры» господствуют здесь безраздельно. Сюжет картины очень прост: девушка тянется за кистью винограда, другая лежит на ступенях с бубном в руках, мальчик появляется на верху лестницы, старательно неся оплетенную соломой бутыль, да ослик меланхолически дожидается кого-то. Современники могли считать картину бессодержательной, ничего не изображающей, но в ней была сама жизнь, были настоящие люди, настоящие итальянцы. Сотоварищи и соперники Брюллова, Ф. А. Бруни и П. В. Басин, творили в те же годы в возвышенном роде. Первый создавал картины «Смерть Камиллы, сестры Горация», «Вакханка, напояющая Амура», уже работал над «Медным змием». Второй «произвел» композиции «Фавн Марсий учит юношу Олимпия игре на свирели», «Сусанна в купальне», «Сократ в битве при Потидее защищает Алкивиада». Брюллов же написал босоногих, широкоскулых крестьянок с умным или лукавым взором, большеголового лохматого «бамбино» без штанов. Как естественно и красиво движение девушки, поднявшейся на кончиках пальцев, держащейся левой рукой за оплетенную виноградом решетку и, перегнувшись, срывающей кисть винограда. В ее коренастой фигурке нет фальшивой прикрашенности (обычной в салонных сценах того времени из итальянской жизни). Задорно смотрит девушка, вытянувшаяся на ступенях каменной лестницы; ее голова лежит на большой тыкве, а вытянутая правая нога повисает в воздухе. Особенно интересна одна деталь, на первый взгляд как бы и несущественная: девушка играет на бубне, и Брюллов показывает тень от ее пальцев, скользящую по просвечивающей и словно бы звучащей коже бубна. Не тень, «повреждающая чистоту форм», но тень, заменяющая самый предмет, - это было целое открытие для искусства первой половины XIX столетия. Брюллов учился у самой натуры. Его интерес к ней был так велик, что он и учился, и умел учить новому.
Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя. Фрагмент
«Сколько раз, таща наши краски и складные стулья, ходили мы с Брюлловым […] изучая: он - как маэстро, я - как ученик, то старую заброшенную кузницу, то мадонну, вделанную в узловатый ствол дуба, то чудные, большие зонтичные листья…», - так вспоминает Г. Г. Гагарин.
«…В этих-то прогулках он посвящал меня в тайны колорита […]. Однажды, рисуя нарядные листья, свесившиеся в воду на берегу ручья, он начал словами анализировать их красоту, а кистью передавать цвета и оттенки, прозрачность вод и все бесконечно мелкие вариации световой игры природы. Все это он передавал с таким увлечением и правдой, что […] урок Брюллова был для меня как бы откровением…»
Память Брюллова хранила много ярких сцен, и по вечерам у Гагариных «он делал из них чудеса». На круглом столе с бумагой, карандашами, красками «появлялось или одно из сравнительно больших его произведений или же несколько маленьких шедевров. То были или впечатление, принесенное с прогулки, или фантазия романтического, порой классического характера, или иллюстрация последнего чтения, то, наконец, воспоминание юности или опыт нового способа живописи, или же случайно нарисованная фигура, о которой он весьма живо импровизировал вслух целую историю с забавными замечаниями…»
Большое значение
